Он для меня был всем. И учителем, и другом, и старшим братом, и… курдасом-ровесником. Почему курдас? Ведь он старше меня значительно. А потому что он, несмотря на эту разницу, прощал мне те острые слова, которые я допускал в его адрес, остальным – нет: вспыхивал. А теперь я лишился человека, который начинал свои звонки ко мне с вопроса: «Эй, бала, как дела?».
Для казахов он был огромной духовной защитой, Китайской стеной. Если нужно было с высокой трибуны защитить казахскую честь, совесть, менталитет и сущность, то это поручалось только ему. Когда генсек Горбачев в 1987 году приезжал в Алматы, Нурпеисов находился в Москве. Но услышав, что тот будет встречаться во Дворце республики с общественностью, тут же вылетел домой.
На следующий день Нурпеисов выступил с острой критической речью. Я очень хорошо помню тот момент. Увидев, что Горбачев не слушает его, Нурпеисов громко обратился к нему: «Михаил Сергеевич, я обращаюсь к вам, а вы шепчетесь с соседом». «Извините, – сказал смутившийся генсек. – Продолжайте».
И классик сказал свое слово о событиях 1986 года. «Сейчас я повторю те же слова, которые сказал газете «Известия» по горячим следам. Вы оклеветали казахский народ, назвав его представителей необузданными, обнаглевшими и самонадеянными националистами, а вышедшую на площадь молодежь – дебоширами, наркоманами, алкоголиками. И это останется на вашей совести». Аплодируя ему стоя, мы гордились, что у нас есть такая фигура, которая может обратиться с такими резкими словами в адрес первого руководителя СССР.
И ту статью я тоже хорошо помню. В царившей в конце декабря 1986 года атмосфере никто еще не мог разобраться – в чем дело, кто стоит за всеми этими событиями? А он, выступив в «Известиях», уже сказал свое веское слово, заявив, что декабрь 1986-го в Казахстане – это первая демократическая волна в СССР. И начинал ее сам генсек Горбачев, заговоривший о свободе слова. Но когда та волна заявила о себе, он решил подавить ее силой армии…
После выхода статьи я в тот же день был у него дома. При мне ему позвонил первый секретарь ЦК компартии Казахстана Геннадий Колбин. Мне слышно было, о чем они говорили. «Абдижамил Каримович, большое спасибо, что помогли разобраться со многими запутанными вопросами». Колбин знал, какое место занимает Нурпеисов в советской литературе, а потому не мог не считаться с ним.
Напомню всем: роман «Кровь и пот» Нурпеисова был напечатан в «Роман-газете», выходившей полуторамиллионным тиражом. Это было впервые в истории казахской литературы. Потом эпопея, которую Нурпеисов писал 20 лет, переиздавалась бессчетное количество раз, переводилась на многие языки мира, но за всем этим стоял адский труд.
Писал Абе долго, мог над одной страницей просидеть несколько дней. Когда я, сидя рядом с ним, правил его рукописи, то думал, что уж лучше отсидел бы трое суток в КПЗ. Работая с кем-то, он становился злым и беспощадным. Я его в такие моменты не узнавал. Из меланхоличного, медлительного человека превращался в голодного волка. Если неправильно подбирал слово, в глазах сверкала ненависть. Пока Юрий Казаков переводил роман на русский, то Абе «выпил у него всю кровь», буквально сожрал.
Он только себя считал по-настоящему правильно поступающим человеком. Но если кого-то приближал к себе, то, даже если весь мир будет переубеждать его в обратном, никогда не менял своего мнения. И наоборот – если ненавидел, то пусть весь мир на коленях будет просить за того человека, – ни на йоту не отступал. Поэтому Зейнолла Кабдолов, его близкий друг, назвал Абе когда-то «Суырылмайтын қазық» – кол, который невозможно вытащить из земли. Я это мнение поддерживаю.
Читал он так же требовательно – только с карандашом в руках. Абе лежал в больнице с высоким давлением, когда прочел мою пьесу «Бөрте». В рукописи не осталось ни одной страницы без какой-либо пометки. На самой последней странице он написал на русском: «70 страниц! Всего лишь 70 страниц! Но в этих страницах создан и образ великой эпохи Чингисхана, и образ самого Чингисхана, и образ великой женщины Борте. Финал такой трогательный». А потом на казахском: «Жылаттың ғой, бала». Думаю, эти слова не нуждаются в переводе.
Большего патриота, чем он, я не знал. Его волновало все: состояние казахского языка, горизонты его использования, разбазаривание наших природных богатств, хозяйничание на наших землях иностранцев. Говоря об этом, он становился нервозным и возбужденным.
Когда я в последний раз навещал Абе, его выкатили на коляске. Он высох, стал таким маленьким, у меня защипало в глазах и, чтобы не показать слезы, зашел с другой стороны коляски. Пробыл у него часа два-три. Он совсем уже ничего не слышал, но спрашивал, что там, во внешнем мире, происходит, я пытался ему что-то рассказывать, с трудом пробиваясь сквозь глухоту.
С уходом таких великих, как он, оставшиеся чувствуют себя осиротевшими. И я тоже. Несмотря на то, что мне идет 80-й год, ощущаю сейчас какое-то детское сиротство. Я словно остался в здании без одной стены…
Дулат ИСАБЕКОВ,
писатель, драматург
Источник: www.kazpravda.kz