Евгений Федорович Дмитриев много лет проработал в областной газете «Путь Ленина» (ныне «Кызылординские вести»). Вспоминая его, коллеги говорят, что этот талантливый человек был эрудированным, добрым, простым, доступным в общении.
Он охотно помогал молодым журналистам, давал им возможность раскрыть творческую индивидуальность, вселял в них уверенность. Причем делал это деликатно и бережно.
Евгений Федорович до конца жизни был любознательным, щедро делился с коллегами опытом. Он был настоящим тружеником и постоянно совершенствовался.
— Во время Великой Отечественной войны Евгений Федорович служил в армии инструктором далеко в тылу, — вспоминает его коллега, журналист Галина Крючкова. — Он готовил тех, кому предстояло воевать. Сам не раз писал рапорты с просьбой отправить его на фронт, но его пожелания не были удовлетворены. Трезво все это понимая, наш интеллигентный Евгений Федорович всегда как-то извинительно говорил о своем участии в этой войне.
В разные годы на страницах нашей газеты не раз выходили его очерки о военных буднях, о друзьях-товарищах, о современных героях. Автор тонко передавал переживания участников войны. Писал он и на злободневные темы, которые находили отклик в сердцах читателей. В областной универсальной научной библиотеке имени А.Тажибаева сохранился сборник его произведений, некоторые из которых мы и представляем вашему вниманию.
Инна БЕКЕЕВА
Два часа
Из-за чего в самом начале сыр-бор загорелся, теперь никто не помнил. Копились обиды свежие, недавние. У парня с улицы Садовой увел девушку ловкач со Школьной. В отместку «садовские» раскрасили синяками «школьного». Еще две-три стычки. Некоторое затишье, и опять мелкие стычки. Вдруг неожиданно, как взрыв коварного вулкана, на небольшом пустыре между улицами развернулось целое сражение. В ход шли кирпичи, палки, там и тут сверкнули ножи. Заглушая мат и вой, несколько раз пальнули ружья.
Итоги сражения «свалились» на Заовражное отделение городской милиции. А итоги эти — труп парня лет восемнадцати, семеро госпитализированных — ножевые, огнестрельные ранения, сотрясение головного мозга, и в общей сложности около трех десятков причастных к кровавому «выяснению отношений». Почти всем сотрудникам отделения пришлось впрягаться в безмерно тяжкую работу.
Особенно доставалось коренастому, густо загоревшему старшему лейтенанту милиции Утегенову, он возглавлял группу уголовного розыска в отделении. Без видимых перерывов расспрашивал участников драки, свидетелей, дотошно выяснял все и вся. Одни сутки, другие. Загоревшее лицо его еще больше потемнело, почернело, как бы заострилось и осунулось.
Энергичный, спортивного склада начальник отделения майор Маханов — тоже замотанный и заметно похудевший — говорил
Утегенову:
— Поди хоть немного поспи.
— Нет, — отрицательно качал головой Утегенов. — Добрый контакт наметился у меня с подозреваемым. Кто-то другой вдруг не то слово скажет — порушит контакт… И не усну я все равно. Какой сейчас сон?
Снова беседы, расспросы. Сигареты, крепкий чай и — расспросы.
Постепенно многоэпизодная картина прояснилась. Кто того заслуживал, задержали. Кроме подозреваемого, на котором самая тяжкая вина. Это от его ножа скончался единственный погибший. Знали: зовут подозре-ваемого Ибрай Сегизов. Двадцатый год ему, не учился и не работал. Отца нет, умер лет пять назад. Мать и сестренка. Еще — жена, недавно привел в дом. И родственники, по матери, по отцу.
Утегенов, его помощники оперуполномоченные, участковые побывали у родственников, знакомых Сегизова. Устраивали засады — может, придет? А Сегизов — будто растаял.
— Ладно, зайдем с другой стороны, — решил Маханов. Распорядился: — Пригласите ко мне мать, других близких этого «неуловимого». Желательно пожилых, видавших не только розы…
Пришла мать — она все повторяла: «Ойбай, ойбай», двое дядей Сегизова, обоим под шестьдесят, и тетка лет сорока. Маханов без обиняков выложил, в чем подозревают парня, мягко, дружелюбно («Все мы люди”) посочувствовал его родственникам, послушал их охи.
— А теперь, — заговорил другим тоном, живее, напористей, — давайте теперь подумаем о будущем вашего Ибрая. Если суд подтвердит подозрение — а как не подтвердить: шестеро показывают на него, — срок грозит немалый. Сократить его может только сам Ибрай. Каким путем? А вот каким. Одно дело закоренелый преступник, рецидивист, который всячески прячется от милиции, но милиция все равно схватит его. Другое — заблуждение паренька несудимого, в горячке, в дурном запале схватил нож. Он искренне теперь раскаивается, желает хоть как-то искупить вину свою и сам, добровольно, является с повинной. Суд обязательно учтет это при вынесении приговора. Обязательно! Так что, дорогие родственники, убедите сына и племянника: надо идти ему в милицию, чтоб облегчить свою участь. Пусть не дожидается, когда его возьмут, а его обязательно возьмут — дело только во времени.
Следом — примеры. Тому-то суд мог отмерить столько-то тюремных лет, но учли явку с повинной, чистосердечное раскаяние и дали почти в два раза меньше. Тому-то — тоже. И тому.
Покивали родственники Сегизова. Обещали: поговорят.
День ожиданий. Другой. Утром третьего — звонок в дежурную часть отделения:
— Это дядя Ибрая… Ну, Сегизова. Знаете? Самому идти к вам не просто… Приезжайте за ним, он ждет.
Утегенов бодро тряхнул головой. Уставшие красные глаза его оживились. Маханов, советуя:
— Может, ребят пошлешь? Сам отоспишься?
— Ничего, — в ответ Утегенов, — поставлю последнюю точку в этом деле, потом поглядим.
Взял с собой оперуполномоченного лейтенанта Айсина — крепыш с густыми черными усами — и участкового инспектора, грузноватого старшего лейтенанта Каленова. Сам — за руль «УАЗика».
Подъехали, вот этот дом. Калитка во двор не заперта. Дверь в дом открыта. Во дворе Утегенов товарищам:
— Обождите тут. Толпой валить вроде не к чему.
Прошел коридорчик. Открыл дверь в комнату. Просторно и пустынно. На полу старая клочковатая кошма, у окна во двор, в углу, круглый стол. Рядом со столом, конечно, он, Ибрай Сегизов, и в шаге от него молоденькая женщина, по виду совсем девочка, но уже беременная.
— Вы… Можно, я прощусь с женой? — спросил Сегизов, и глаза его поплыли в слезах. Глаза женщины-девочки пролились слезами.
— Прощайся.
Утегенов вышел в коридорчик, на улицу.
Черные глаза в слезах все стояли перед ним. «Что же ты наделал, дуралей? — мысленно крикнул Сегизову. — Чем ты думал, зачем схватился за нож?».
Айсин и Каленов глядели ожидаючи: что там приключилось?
— Жена там у него, — пояснил Утегенов. — Попросил время прощаться. Перекурим пока.
Каленов остался во дворе — мало ли что. Утегенов с Лисиным вышли на улицу, к «УАЗику».
Утегенов глубоко затянулся, тряхнул головой. Хватит, хватит всяких глаз… Посмотрел на стройный ряд серебристых тополей вдоль улицы, кое-где пожелтели, осень. Поднял голову. Какое все же просторное небо у нас. Не то, что на Украине. Хмурое там какое-то и низкое, насмотрелся, когда с товарищами, курсантами специальной школы милиции, несли патрульную службу после аварии на Чернобыльской АЭС.
Снова закурил с Айсиным.
Тот глянул на часы.
— Двадцать пять минут уже прощаются…
Утегенов помедлил.
— Когда выйдет, — сказал, — не греми наручниками.
Айсин кивнул.
На противоположной стороне улицы, по тротуару, по редким пока еще опавшим листьям симпатичная женщина лет двадцати пяти катила детскую коляску. Катила, твердо вышагивая, кажется, гордясь и собой, и нарядным веселым сыном, и коляской, и тихим солнечным днем. «А ты, — опять Утегенов мысленно Сегизову, — ты ведь не увидишь сына или дочку свою в коляске. Придешь — вырастет твой сын, будет бегать почем зря, лазить по деревьям».
Тихим взглядом проводил Утегенов счастливую женщину с малышом. Глянул вдаль неба над далью улицы. Подумал: давно так вот, без суеты, не смотрел в бесконечную голубизну. Все бегом, все скорей. С этими любителями поножовщины — какое уж к черту небо. Тут на ногах бы устоять… Уродуют друг друга, на тот свет проваживают, потом идут в зону. За что? С какой такой радости? Недели не бывает спокойной. Совсем, что ли, озверели в последнее время?
Из калитки, на улицу, вышел Каленов. Улыбнулся недоумевая.
— Целый час прощаются.
Утегенов полез в карман за сигаретами.
— Это понятно, пусть… Ты там под окнами не очень мельтеши, насмотрится он еще на нашего брата.
Неспешно взяли по сигарете. Закурили.
Каленов затянулся раз, другой. Молча пошагал во двор.
Как-то внезапно накатила на Утегенова усталость. Сейчас бы растянуться, пусть бы даже на той клочковатой кошме, в доме. М-мда, есть же счастливцы, которые каждый вечер ложатся в постель. А хотя — кто тебя гнал? Сам выбрал свою работу.
Утегенов усмехнулся. Крутнул несколько раз руками, качнул головой влево-вправо. Открыл капот «УАЗика», поглядел, пощупал остывающий мотор.
Потом поговорил с Айсиным. О том, о сем.
Потом прошелся до перекрестка, метров сто от «УАЗика». Обратно.
Потом…
Вышел Сегизов. Глаза — не оторвать от земли.
Когда вернулись в отделение, Утегенов сразу к начальнику.
— Привезли.
Маханов облегченно вздохнул.
— А что так долго? Какое-то ЧП?
— Нет, не ЧП. Прощался он с женой.
— Два с половиной часа?
— Два… Не на год ведь прощался.
Маханов посмотрел-посмотрел на Утегенова.
-Иди домой, двое суток чтоб тебя тут не видели… И ты ведь нужен не на год. Иди, приказываю.
«Крестник»
Зашел я в отделение милиции, чтоб расспросить о подробностях «примечательной», в своем роде, квартирной кражи, — хотелось рассказать о ней в газете, авось некоторые безалаберные горожане намотают кое-что на ус.
С начальником отделения, худощавым, седоватым — лишь брови черные — подполковником Потаповым не виделись уже давно, и начали разговор, понятно, с классического «Как поживаете?».
Перекинулись несколькими фразами — телефонный звонок.
— Извините. — Хозяин кабинета — взглядом на телефон. Поднял трубку, ровно, спокойно назвал себя. — A-а, это ты, крестник? — Над бровями Потапова приметно опали морщины, добрые темные глаза потеплели. — Спасибо-спасибо, как всегда — в делах… Все хорошо у вас? Так держать! И Сауле хочет поговорить? Дай ей трубку… Здравствуй, рад тебя слышать, дочка… Ну уж… — На всем лице подполковника легкое смущение. — Булатик начал говорить? Ай, молодец. Как-нибудь заскочу, потолкуем с ним «за жизнь»… Шолпанка меня вспоминала? Самых добрых пожеланий ей… Всем вам всего доброго.
Положил трубку Потапов бережно, даже ласково.
— Последний «крестник» и жена его звонили…
Я знал кое-что о предыдущих «крестниках» подполковника, заинтересовал и этот. После того, как покончили с кражей, попросил рассказать о нем.
— Что ж, — кивнул, улыбаясь, Потапов, — и об этом можно.
С полгода уже назад, поздним вечером, позвонила в отделение — по голосу понятно — молодая женщина. Сквозь слезы:
-Муж избивает, гонит из дому…
Оперативный дежурный с участковым поехали, забрали дебошира. Привезли и заявление жены, гневную жалобу на него.
Утром Потапов прочитал заявление. Велел привести задержанного.
Звали его Максут Хажмуратов. На вид лет двадцать пять-двадцать шесть. Лицо симпатичное, но помятое: не на домашней подушке спал. Смотрит уверенно, прямо.
— Рассказывайте, как было дело.
Хажмуратов поморщился.
— Нонсенс какой-то… Не ожидал, что она в милицию позвонит.
«Она» — это, конечно, жена.
Потапов снова:
— Рассказывайте, я слушаю.
Хажмуратов легонько пожал плечами.
— Да что тут… В обед пригласил трех товарищей. А жена мне, в другой комнате: «Чем кормить? Ты подумал?». Я ей: «Тише ты, соблюдай дипломатию. Услышат». А она: «И пусть слышат. Вам еще выпить надо. А на какие?.. Ты третий месяц зарплату не приносишь…» Ну, услышали ребята. Взыграла обида, ушли. Я тоже отбыл из дома вместе с ними. А вечером, честное инженерское, оприходовали на троих бутылку, еще пивка. Больше не пил. И ваши милиционеры могут подтвердить: в норме я был, ну, может, «слегка», если по мировым стандартам. Явился домой, а жена снова: «Ты подумал, прежде чем вести?» Предохранительный клапан у меня, наверно, того, я и не сдержался…
— Значит, — уточнил Потапов, — в заявлении правильно написано: избивал?
Хажмуратов изобразил кривоватую усмешку.
— Ну уж — «избивал», явная гипербола. Ударил.
— Один раз?
— Нет, не один…
— Следовательно, избивал.
— По вашей терминологии…
— А по вашей? — рассердился Потапов. — Направим вас в суд, там, надеюсь, при любой терминологии самое малое пятнадцать суток припечатают.
Хажмуратов побледнел.
— В суд? Да как же так? — заговорил быстро, суетливо. — Чистый нонсенс… Я ведь начальник цеха. Что люди скажут? Как будут именовать-аттестовать после этого?.. Ну, виноват, погорячился. Но нельзя ли как-нибудь… Пусть штраф на всю катушку, по самому максимуму, только не в суд… Возьмите штраф, и дело с концом. А?
— Нет, не могу, — Потапов твердо в ответ. — Происшествие зафиксировано, есть заявление вашей жены. Обязан направить в суд.
— Как же быть? С какой физией явлюсь я после суда?.. В какие ворота толкаться?
— Что ж, могу дать подсказку. Если жена напишет встречное заявление о том, что прощает вас, не хочет возбуждать дела, тогда своей властью, без суда, возьму и оштрафую.
Хажмуратов ухватился за эту возможность. Заерзал на стуле, глаза засветились, тянутся к телефонному аппарату.
Потапов подвинул его по столу.
Хажмуратов набрал номер.
— Сауле?.. Мен…
Телефонная трубка — слышал Потапов — задребезжала, закричала. И короткие гудки.
— Ну, что?
— Да уж выдала. «Пусть посадят…» А сама-то, сама. — Глаза Хажмуратова ожесточились, налицо словно бы упала черная тучка. И пошел, пошел. Жена, оказывается, толком не смотрит за детьми. Часто пропадает у больной матери, а дома… Придешь — жрать не приготовит. Ворчит, ворчит…
— Значит, разводиться собираетесь? — как бы подытожил все услышанное Потапов.
— Почему — «разводиться»?
Потапов вместо ответа:
— А женились-то по любви? Или, может, кто-то силком погнал вас в ЗАГС?
— Почему — «погнал»? — еще больше растерялся Хажмуратов.
— Ну, а руку-то поднял на жену — первый раз или раньше тоже позволял себе?
Хажмуратов опустил голову.
— Первый…
Потапов отвернулся, поглядел в окно. Побарабанил суховатыми пальцами по столу. И — суровым взглядом в задержанного.
— Смотрю я на вас… Начинается по любви, а потом… Ишь, плоха она тебе, у матери больной пропадает. Не готовит. Ах-ах-ах. И ты ее по лицу… Раньше целовал те губы, теперь кулаком. Была, выходит, любовь, да испарилась. Ох-ох-ох… Люди добрые, помогите! Что мне, бедненькому, делать? Любовь-то испарилась!
— Нет, не испарилась, — подал голос Хажмуратов.
Потапов словно с разлета наскочил на забор. Посверлил парня глазами. Негромко, чуть не со стоном:
— Значит, на любимую поднял руку? Да как же ты мог — на любимую? — И нажал кнопку звонка. Вошедшему дежурному: — Уведите этого гражданина, скажите там: пусть оформляют в суд.
Минут через десять, теперь уж без вызова, снова зашел дежурный.
— Этот… просится к вам. Какой-то не в себе.
— Пусть войдет.
Хажмуратов не осмелился приблизиться к столу, от двери:
— Я все понял, товарищ подполковник. Как отца родного прошу: позвоните Сауле, пусть придет…
И отвернулся к окну, стиснул зубы.
Потапов позвонил.
Жена Хажмуратова заплакала, но — решительно:
— Нет, нет. Не приду и не прощу…
И все же пришла.
Милое бледное личико с припудренной синевой у самого уголка дрожащих губ, жгучие черные глаза, полные слез.
— Что от него ждать? — спешила выговориться. — То на работе с утра до ночи, то с друзьями, а я все одна и одна. И ни доброты, ни ласки… Все на готовенькое стремится… И все недоволен, все ему плохо, не ценит ничего…
Наоборот, — мягко перебил Потапов. — Он очень ценит вас, говорил о вас только хорошее… Да он за вас… -И дальше в таком же духе. И верил: если и грешит, то самую малость. Пока, правда, ничего хорошего не говорил о ней муженек, но — скажет, обязательно скажет!
Жгучие глаза женщины вроде бы придержали слезы, удивились.
— Только хорошее говорил?
Потапов кивнул. Твердо, решительно.
Тут ввели мужа, Хажмуратова.
— А мне он говорил, — снова женщина с обидой, — молоденькую жену приведет, выгонял из дома…
— Да что ты? — Хажмуратов — сама ласко-вость. — Да на кого я променяю тебя? Кому отдам наших детей?
— А зачем гнал? Зачем говорил про молоденькую?
— Ну, прости, так это я, дурил… Хочешь, стану перед тобой на колени?
Пересказывая теперь тот разговор супругов Хажмуратовых, Потапов удовлетворенно рассмеялся: получилось-то все как надо.
— Ну и, конечно, понимаете, — поспешил закруглиться, — ушли от меня Хажмуратовы вместе. Под руку. И теперь время от времени звонят, в гости приглашают. Или просто докладывают о своем счастье. Вот и при вас звонили…